Один зверь, будучи переполнен радостью жизни, носился по лесу. И попал в капкан. Капкан прикусил его душу, которая всего миг тому обратно победно развевалась по ветру.
Два дня зверь пытался вырваться. Какие-то жалкие два дня - а он успел замшиветь, облезть, исхудать до костей. Рана на душе подгнила, черви завелись в ней и какая-то еще непонятная гадость.
В конце концов зверь решился. И отгрыз себе душу.
После чего жил долго и счастливо. В своем поганом, вонючем и темном лесу.
Как-то раз изловили коварные дикие менты инженера-системотехника. Системотехник бегал на четвереньках по городскому парку и объедал побеги белой сирени. Привели менты инженера в свое логово, привязали к Позорной Батарее шнуром от Позорного Калорифера и спрашивают:
- А ну-ка, отвечай, инженерть твою налево, зачем общественное добро зубом жевал и слюнисто проглатывал? Как это у тебя только язык на такое повернулся?
А системотехник и говорит:
- Ничего, - мол, - не знаю, никакого ущерба народному хозяйству действиями моими причинено не было, а сирень жрать мне моя вера велит.
- Это какая ж у тебя вера-то такая? - удивляются менты.
- Златочленизм! - отвечает системотехник, грудку выгибает и глазами горделиво эдака зырьк.
Ну менты спецьяльный ментовский справочник религиев открыли на букве Зе и давай по нему пальцами возюкать.
- Зороастрийство что ли? - уточняют.
- Какое зорст... зара... Чего? Златочленист я!
- Зайентологист? Зынтоист? Ницшеанец? - а системотехник только головой мотает.
- Слушай, что ты нам мозги компостируешь! Нет такого религия в нашей документе! - обиделись менты и дали системотехнику немного пиздюлей. Тот сопли утер и говорит:
- Да что вы, менты голимые, в религиях понимаете! Да со мной, может, сам бог говорит, а вы мне бумажками своими под нос тычете - потом они у вас в кровище будут все; так еще златочленисты и виноваты окажутся!
- Слушай, жынерт, - смеются менты голимые, - давай мы тебя нашим стратегическим партнерам психоневросексопатологам отдадим? По тебе же профессор Галоперидол плачет!
Профессор Галоперидол сидел в засранном университетском сортире, щелкал ебальником и плакал.
- Галоперидола вашего я не знаю и знать не жалаю, а Божыника мой со мной через ымыйл общается! - говорит системотехник, - Не верите - могу показать.
Удивились дикие менты, никогда раньше они о таком не слышали, чтобы Божыники со всякими пидарасами електрически переписывались.
- Ну, - говорят, - веди, Сусанин. Да смотри, нога твоя у нас под прицелом, ага.
Привел системотехник ментов на свое системотечье рабочее место. И почтовый ящик показывает.
- Вот, Палеолингвистус Архитектоникум! Божыника мой, - и начинает ымыйлы открывать.
А там то детородное самизнаетечто желтенькое намалевано с табличкой "символ веры", то реклама презервативов "Златобонус", а то вдруг написано: "АЗ ЕСМЬ БОГ, ПОАЛ, КАЗЗЁЛ?" - и подпись "ПЛАТ". Или того хуже, телега на три страницы, самое понятное в которой то, что надо плодиться и размножаться правильно, а если плодиться и размножаться неправильно, то лучше вообще не надо, потому что неправильно это тогда называется платиться и даже блядиться, а вместо размножения обморожение получается священного самого места, в связи с чем дальше рамножаться (и, разумеется, плодиться) вовсе уже никак не получается, а нихт репроцирн есть наруширн Орднунг и за это можно звездюлей (-0,5m) от архангела Лмупатур получить, уе сфуеукф, то есть, разумеется, et caetera.
- Ну что, - спрашивает системотехник, - видали?
- Нет! - говорит самый хитрый мент, - все это в натуре заебись какой бред божествынный, но я прямо специальным органом наебку чувствую!
- Да, да! - говорят остальные менты. - Верно говорит! Мы теперь тоже наебку этим самым органом чувствуем, то есть, конечно, не этим самым, а своим, но таким же! Точно! Наебать ты нас хочешь, системотехник клятый!
- Да вы что, товарищи менты! - переполошился системотехник, но те уж линию поведения выработали и давай ее претворять, а равно реализовывать.
- Нет, - говорят менты, - ты нас, злодей, не наебешь! Счас мы вызовем страшного зверя МОРС 2.0, ужо он мигом тут вычислит, что это за тилихент под Божынику косит!
Собрались дикие менты в хоровод, палки свои дубинистые выставили, сопли распустили и давай камлать. Системотехник заскучал, в углу прикорнул, сопаткой мясистой шевелит и лапками дрыжет жалостно. Тут как ёбнет, как хуякнет! Вонища до небес! И появляется в облаке гадостного дыма страшный зверь МОРС 2.0. И говорит:
- Хули звали, хазява?
Менты перед ним ниц пали, заплакали ритуально и отвечают:
- Так, - мол, - и так, такая оказия, надо одного психогандона на чистую воду вывести.
- Кайн проблем, - непонятно выругался МОРС 2.0, - стенд бай. - И свалил куда-то.
Присели менты, покурили, еще покурили, тут и МОРС 2.0 вернулся.
- Ладно, - говорит, - нашел я. Залазьте на гребень, поедем.
Погрузились менты, привязали инженера к МОРСову хвосту и двинулись в путь до страны Жмурляндии. Мыкались долго, но скучно, так что рассказывать и не стоит - енто все в любом пейпербеке прочитать можно. Наконец приехали. Стоит, значит, в чистом поле статУя... э, статУя, в общем, стоит, а на самом деле вовсе это и не статУя, а здание Жмурляндского Государственного Монотехнического, ЖмуГМУ, попросту говоря. МОРС 2.0 у пьедестала припарковался и говорит:
- В левой сиське вторая калитка направо, доцент кафедры архитектонической палеолингвистики Гольцмембрюк-Лимбенко. Большой специалист по наречию племени маньтышке. Он это, из Достоверных Источников информация.
И испарился, скотина оглоедская.
Поднялись менты в левую сиську статУи на лифте, зашли во вторую калитку справа, а там сидит эдакой папокарла, выстругивает из деревяки Маньтышкский Ритуальный Фаллос 43:1. Обрадовались коварные (но глупые) менты, закричали:
- Вот, системотехник! вот этот гнус тебе на ЕВМе буквы и писал! А вовсе он даже и дОцент кафедры архитектонической палеолингвистики, специалист по наречию племени маньтышке! а вовсе и не бог даже! - и языками на длинных словах заплетаются.
А доцент кафедры архитектонической палеолингвистики, специалист по наречию племени маньтышке У. Гольцмембрюк-Лимбенко сделал хитрую рожу кирпичом и говорит:
- Ничего не знаю, никуда я не писал, вовсе я ваши эти ЕВМ и арифмомометры не понимаю и не умею, я и счетами-то последний раз в начальной школе пользовался - а где это видано, чтобы счетами буквы писать?
- Врешь! - говорят менты, злобно вздевая дубинки над головою этой неповинной, на четверть дюйма ниже Козерога. - Признавайся, - говорят, - дОцент фАшистский, а то мы тебя вместе с этим сиренежравцем профессору Галоперидолу отдадим.
И давай его по почкам херачить.
- Ой-ой! - вопит доцент, - Все скажу, дайте поссать только, а то у меня от ваших пиздюлей дисбаланс кровавой мочи в организме выкристаллизовался.
- Ладно, - говорят менты, - что мы, звери? Мы не звери, если нас не злить.
Повели доцента до писсуара. Доцент пристроился, за ширинку пальчиками взялся и глазками хитренько стреляет.
- Отвернитесь, - говорит, - пративные, я вас стесняюся.
- Ты что, с Иггдрасиля рухнул? - спрашивают менты. - Мы ж менты, чего нас стесняться? Сцы давай.
- Ой, - говорит доцент, - не могу, психологический блок у меня, бедного. Как кто на хуишко мой смотрит - пусть даже и мент - так я сразу им, хуишкой-то, ничего вовсе делать не могу, отчего всю жизнь свою и страдаю нечеловечески, - и на слово "нечеловечески" нажимает интонационно, подлец.
Уж неизвестно, чего там менты себе подумали, а только проснулась в них искра сострадания. Отвернулись. Доцентишко только того и ждал, жыдомасонская рожа. Как распахнет ширинку настежь! Как обнажит Огромный Золотой Хуй! Как шваркнет налево! Как хуякнет направо! От ментов только когти во все стороны летят. Расшвырял врагов доцентишко, ударил себя Золотым Хуем по лбу и испарился. А системотехник сидит довольный, радуется, челом бьет и болбочет пиздень какую-то. Менты от ошаления даже отпиздить его забыли, чтоб не выебывался. Пошли сразу в отдел кадров, спрашивают:
- Что это у вас тут за антиобщественные пидарасы с Золотыми Хуями работают?
Отдел Рудольфович Кадров ветошью прикинулся, говорит:
- Ничего не знаю, нет у нас никаких пидарасов, вот бумаги!
- Ну да, - звереют менты, - а этот, Гольц, как его там, жыдомасон, в общем?
- Ничего не знаю, нет у нас никаких Гольцмасонов, вот бумаги.
Менты в бумаги посмотрели и охуели - правда нет никаких Гольцмасонов, и кафедры архитектонической палеолингвистики тоже нет, а есть одна только уборщица тувалетная Василиса Жук, и та три года назад копытами брыкнула от передозировки керосина.
- Как же это так, Отдел Рудольфович? - спрашивают менты, - А кто же нас тогда Хуем пиздил? А то может скажешь сейчас, что и нас тоже нет, Будда ты Иванович Ёбаный?
Тот покосился опасливо и отвечает:
- Что вы! Вы-то вона как еще есть, вона, дубинища у вас какие! А про Хуй я не знаю ничего.
Погрузились дикие менты в свое разбитое корыто "Форд-Эскорт" и уехали, жизнью разочарованные.
А на самом деле У. Гольцмембрюк-Лимбенку звали Койвалинмнен, и был он ни разу не доцент, понятное дело, а самизнаетекто. Но системотехника менты все равно на опыты отдали. Потому что нормальному системотехнику против этой шатии никакой символ веры не помогает. Даже Золотой Хуй.
"ВСЕМ ОСТАВАТЬСЯ НА СВОИХ МЕСТАХ РУКИ ЗА ГОЛОВУ ПРИГОТОВИТЬСЯ К РАСЧЛЕНЕНИЮ ПО СЧЕТУ ТРИ ОТСЧЕТ ПОШЕЛ", - написал кто-то на листке клетчатой бумаги, приклееном к столбу. Может быть я. Бахрома телефонных язычков была пооборвана. Я оторвал еще один. Только одно слово - "КАЙТЕСЬ".
Город шумел. Пять остановок на трамвае - три шепотка "КАЙСЯ" откуда-то с другого конца вагона. У некоторых на груди висели пришпиленные обрывки бумаги.
- Добро каяться! - привечали друг друга. В шутку, разумеется в шутку.
- Кто он такой? Псих. Сумасшедший. Да шутит кто-то. Да уж не я! А может ты? Да все это бред. Это акция спецслужб. Иностранных. Отечественных. Это бандиты тайно переписываются. Пришельцы. Промывают чего-то там. Почки промывают! Га-га-га! Да ну, фигня все. Фигня, фигня, фигня...
Но модно. Забавно. Добро каяться.
Потом, через несколько дней, статья в газете. Много мути, много пустого трепа, но в постскриптуме -
А Я НАЧИНАЮ ОТСЧЕТ ВРАГ НЕ ДРЕМЛЕТ ВСЕМ НАЧАТЬ РЫТЬЕ МОГИЛ СБИВ ГРОБОВ УСТАНОВ ПАМЯТНИКОВ И СБОР ВЕЩИЧЕК В АККУРАТНЫЕ УЗЕЛКИ ДЛЯ ДАЛЬНЕЙШЕЙ БОЖЕСТВЕННОЙ УТИЛИЗАЦИИ РАЗ
Подпись, совершенно незапоминающаяся. Люпинов или Лапенсков, а может и вообще Лайбах. Ух, как все заорали, завопили! Кто такой этот как его там, черт? Лайбах? Да Лайбах ли это вообще! Да Лайбах не знает ничего! Лайбах болеет гриппом, в больнице лежит, осложнения! Лежит-то лежит, только у него нога сломана, аккурат накануне на машине разбился. Кома у него. То есть, он у комы. Ну, вы поняли, чего я сказал... Ах, оставьте! Все это вообще тут ни при чем! Кого волнует, где этот ваш Лайбах? Статья-то Лапенскова! А Лапенсков еще о прошлый год в Израиль уехал!
Весь тираж разлетелся мгновенно. Сначала в переносном смысле - потом в буквальном. Газетные листы вылетали из форточек и двигались на юг. "К Лапенскову отправились", - шутили некоторые.
На следующий день тот же текст появился в разделе объявлений, без подписи на этот раз. "КАЙТЕСЬ", - было добавлено на новой строке.
Бумажные обрывки на лацканах продвинутой молодежи сменились аккуратными газетными вырезками.
УЖЕ СЕКИРЫ И МЕЧИ ВОЗДЕТЫ УЖЕ ГЛАВЫ ПРЕКЛОНЕНЫ КОНЕЧНОСТИ ВЫТЯНУТЫ ВЛАСА ОБРИТЫ КАЙТЕСЬ КАЙТЕСЬ КАЙТЕСЬ ДВА
Вот такая нынче пошла телевизионная реклама. И людям в общем нравилось. Хотя они прекрасно поняли, что все очень серьезно. Если что-то доходит до ящика - это обязательно очень серьезно. Это, значит, про коррупцию, политику, высокую культуру, это про большие деньги и бессмертную любовь. Это серьезное очень что-то.
Так что все забегали. Не так чтобы прямо уж забегали, но ногами дрыгали очень много и вдумчиво. Бегать было бы глупо. А ногами отчего не подрыгать?
Дрыгали и ждали тройки. Что будет?
ЧАСТОТА И ШАГ ОТСЧЕТА ПО ЖАЛАНИЮ ОТСЧИТЫВАЮЩЕГО СОБИРАЮСЬ ОТТЯГИВАТЬ КОНЕЦ ОТТЯГИВАТЬ КОНЕЦ ОТТЯГИВАТЬ КОНЕЦ КАЙТЕСЬ ДВЕ ЦЕЛЫХ ШЕСТНАДЦАТЬ СТОТЫСЯЧНЫХ
И тут почему-то у многих на душе стало нехорошо. Это было просто подло. Неужели все-таки шутка? Ведь так можно считать очень долго. Можно раскручивать брэнды на этом мерном счете. Можно много всего занятного изобразить.
Уж изобразили, не поскупились.
Я и не заметил, сколько времени прошло под капель десятитысячных и стомиллионных.
Бегущая строка:
...2.95555559 КАЙСЯ КОЛА СЛАДОСТНЫЙ ВКУС ПОКАЯНИЯ КАЙТЕСЬ КАЙТЕСЬ КАЙТЕСЬ КАЙСЯ ПОЛЕТ Р20 ЛИМУЗИН ДЛЯ КАЮЩИХСЯ ЛЮДЕЙ ДВЕ КАБИНКИ ДЛЯ ПОЛЕВОГО ПОКАЯНИЯ ОБОРУДОВАНЫ ПО ПОСЛЕДНЕМУ СЛОВУ ПОКАЯТЕЛЬНОЙ ТЕХНИКИ КАЙТЕСЬ КАЙТЕСЬ СИСТЕМЗ КОРП НОВОЕ MEA CULPA В ЭЛЕКТРОНИКЕ КАЙТЕСЬ КАЙТЕСЬ КАЙТЕСЬ 2.9568700001...
Галапагос.
2.99901
А нам, потомкам монголо-татар, все едино.
На кружке полной луны вспыхнул оранжевый курсор. "КАЙТЕСЬ", - сообщил он, поразмыслив. Стер. Все замолчало. Лишь курсор нервно подмаргивал.
"ТРИ".
Как это и положено в рассказах такого рода, Миха проснулся в состоянии кошмарнейшего похмелья. Вчерашняя пьянка была воистину великой и ужасной; когда она закончилась - поезда уже не ходили, и оттого двумя голосами из трех было постановлено продолжить увеселения в теплой, камерной обстановке михиного офиса.
Под утро собутыльники убрались. Закрыв за ними стальную дверь конторы, Миха на карачках добрался до своего кресла, со стоном вскарабкался в него и отключился. Его мучали тяжелые спиртозные сны. Ему представлялось, что словно бы он входит в кабинет директора, плюет в его жирную багровую харю, сдергивает с себя штаны и звучно срет на стул для посетителей. Затем Миха бросался на осовевшего начальника, впивался в его глаз губами и высасывал начисто. Затем бегал по офису и убивал коллег бейсбольной битой. Те кричали, корчились и брызгали почему-то синим. Затем он провалился в какую-то яму, в которой был медведь, читавший стихи, он задушил медведя, а тот превратился в лягушку, он съел лягушку, а та превратилась у Михи в животе в уродливую принцесу, а потом-том-том-бл-бл-бл-бл-бл-бл...
Миха проснулся.
В ноздрях клубилась кошмарная вонь. Миха открыл глаза.
Это был не сон. Не совсем сон.
Какими словами передать ужас похмельного человека, в первые же секунды после пробуждения сталкивающегося нос к носу с чудовищной правдой жизни - в форме обдристанного стула? Опухшие буркала Михи распахнулись подобно очам голливудской дивы. Лишь хрип вырывался из его горла.
Наконец голос прорезался.
- О господи, святый божинька! святый, святый божинка, ебать тебя в рот! блядь! пиздец! бля-я-я-я-ядь! - заорал Миха, биясь челом о столешницу. - Гандон! Урод! Уебок! Блядь, ну пиздец, ну блядь! А-а-а!..
Стул смердел, как караван передвижных нужников. Данная Михе в ощущениях реальность не желала развеиваться. Миха протянул к стулу дрожащую руку и вляпался.
Стул был сплошь залит зелено-коричневым говном и напоминал злую пародию на глазурированный торт.
Михе не было стыдно. Его жрал животный ужас. Он попытался вспомнить, рабочий ли сегодня день - и не смог. Дверь была заперта. В офисе никого не было. Михе немного полегчало. "Господи, что же делать?" - подумал он. - "Сказать, что перепил и случайно обосрался? Боже мой, и случайно обосрал стул со всех сторон! Какой блядь ебаный идиот в это поверит! Господи! Я нахуй погиб". Он забегал по комнате, ударая головой в стенки. "Надо спиздить его, унести его отсюда! Пусть лучше его не будет, чем он будет такой! Нет, эта блядь на проходной не пропустит". Он помчался в туалет, притащил оттуда мыла и воды и принялся драить стул.
Стул шипел и пенился коричневым. Но нихуя не отмывался, лишь сменил цвет на ядовито-рыжий.
В отчаянии Миха лизнул пропитанную жидким дерьмом обшивку. Неизвестно, что оказало волшебное влияние на химический состав его слюней, но - о чудо! - пятно заметно поблекло. Миха восторженно взревел и набросился на стул, как сенбернар на вернувшегося из командировки хозяина. С хлюпаньем и взрыкиванием он вылизывал шершавую ткань; та на глазах утрачивала засранность и обретала относительно приличный вид.
Через сорок минут Миха оторвался от стула и принялся вылизывать пятна говна на ковролине. Вскоре все было кончено. Язык его болел и корчился в судорогах отвращения. Стул выглядел мокрым, словно бы взьерошенным и несвежим. Однако он больше не напоминал стульчак в общественном сральнике.
Но он вонял.
Миха ударился оземь и забился в истерике. "Блядь! блядь!" - орал он, забыв все прочие слова. Потом вскочил и принялся выворачивать тумбочки коллег. В одной из них нашелся флакон одеколона. Миха зубами открутил крышечку и окропил стул.
Вонища приобрела оттенок дорогих духов для гнусных извращенцев. Так пахнут рафинированные дамочки, на которых вылили бак с говном.
Миха бросился на кухню и вернулся со столовым ножом. Во взгляде его алело безумие. Со слезами на глазах Миха кромсал несчастный стул ножом. Потом взялся за канцелярские ножницы. Вонь была невыносимой.
Через несколько часов стул превратился в кучку смердящего изуродованного пластика, смешанного с обравками ткани. Миха затолкал все это в сумку и издал вопль облегчения. В дверь постучали. Миха заорал, как удав, которому наступили на яйца. Распахнул окно и выбросил сумку на улицу. Заулюлюкала автомобильная сигнализация.
"Ave, Caesar, morituri te salutant", - подумал Миха и пошел к двери. Ему уже было на все насрать, не только на стулья.
За дверью стоял Васич.
- Блядь, чем тут так воняет?! - спросил он.
Миха закрыл глаза и потерял сознание.
Чуловек Козлов пришел к своему другу - лудоеду Пупочкину - занять пятерку до получки.
- А-а-а! - обрадовался лудоед Пупочкин. - А мы как раз сидим, думаем - хоть бы кто зашел!
- А что такое? - спросил чуловек Козлов.
- Понимаешь брат, мясо у нас кончилось, вот так вот. А нынче-то не сезон, да и лицензия все одно просрочена. Помираем, можно сказать, братушка!
- А консерва? - спросил Козлов.
- Кончилась консерва. Дочка консерву всю скушала. Забралась на днях в кладовку - и прямо так вот и сожрала всё подчистую, еле откачали; думали - лопнет.
Чуловек Козлов сел на стул и обмяк.
- Козлов, ну ты что! Ну что ты, Козлов? - забегал вокруг него Пупочкин. - Что ж мы, звери какие, что ли? Мы же цивилизованные луди! Ты нам помоги - и мы тебе тоже в душу не насрем. Не стремайся, Козлов, все пучком будет, вот те крест.
Пупочкин действительно перекрестился.
- Это что же вы, прямо сейчас меня порубаете? - заплакал Козлов.
- Зачем сейчас? Подождем, пока Манечка из школы придет. Что ж мы, сволочи какие, - сами нажремся, а дочку голодать оставим? Да ты не бойся, Козлов, мы тебя всего есть не будем, мы тебе ногу отпилим и... Ты чего пришел-то, кстати?
- Пятерку занять хотел.
- Ну вот, ногу отпилим, пятерку дадим и ступай себе домой.
- Вова, а может не надо все-таки? Ведь ты же мне друг?
- Да ты же мне братушка первейший, Козлов, что ты спрашиваешь! Но ты же пойми меня тоже, ты же в положение-то мое войди! Вот ты - все равно импотент, чуловек к тому же, что с тебя пользы мировому сообществу? А у меня дочка!!! Отощала вся! Мне кормить ее надо! Чтобы род мой не прервался!
В прихожей бухнула дверь. Послышалось сопение, кряхтение и легкий матерок. В комнату боком вошла Манечка Пупочкина. Было в ней пудов шесть или шесть с четвертью. Мослы, конечно, выпирали, это же все-таки не чуловек, а лудоедство чистокровное, так что слезу сия печальная картина вышибала гарантированно.
- Здравствуйте, дядя Козлов, - сказала Манечка грустным басом. - Папа, у нас покушыть есть, блядь?
- Ну ты же видишь - дядя Козлов пришел! Сейчас сообразим чего-нибудь!
- Это что же мы, дядю Козлова будем кушыть? - разрыдалась Манечка. - Папа, не надо, я же люблю дядю Козлова, блядь!
- Да он сам согласен, сам, понимаешь, вошел в положение, осознал! - прокричал лудоед Пупочкин и умоляюще зашипел на Козлова: - ты же вошел? осознал?
Чуловек Козлов не смел взглянуть в невинные белесые глаза лудоедской малютки.
- Да, да... - пробормотал он. - Подождите, я сейчас, можно в туалет выйти, а? Пожалуйста?
Развеселившийся Пупочкин замахал руками - конечно, мол, говно вопрос, иди, дружище! Козлов выскользнул из комнаты и просочился в сортир. На дверях сортира висела табличка "Креативный толчок". Козлову было больно и обидно, но скандалить с лучшим другом он не смел. "Может быть сбежать?" - думал Козлов. - "Нет, это будет как-то очень некрасиво, Пупочкин на меня обидится, да и соседи по лестничной клетке меня на выходе тут же возмут, тепленького. Лучше пусть меня Пупочкин съест, чем эти злые, незнакомые луди... еды".
Лудоед тем временем зашел на кухню. Жена Лудмила мыла посуду. Пупочкин весело хлопнул ее по жопе и сказал:
- Ну, мать! Готовь струмент. Мясо к нам пришло. Уломал-таки я Козлова.
- Ох, не верю я ему, - загугнила жена, - дружок ишь выискался, и где ты берешь таких только - чуловек же он, господи прости!
- А вот не было б у меня в друзьях лудей, - назидательно сказал Пупочкин, - точно к завтраму бы с голоду помёрли. Что, лучше оно так разве было бы, что ли?
Чуловек Козлов знал хорошую формулу аутотренинга. "Я маленький одинокий ослик. Я очень маленький, очень одинокий ослик. Мне пиздец". Формулу полагалось повторять до наступления пиздеца. Козлов забормотал было волшебную фразу, но сообразил вдруг, что пиздец и без того уже очень близок, к тому же полный и окончательный. И действительно - под дверью сортира скребся лудоед Пупочкин:
- Козлов? - спрашивал он с заботою. - Ты жив там вообще? Чего с тобой, запор, что ли?
- Вова, - сказал чуловек Козлов дрожащим голосом, - мне страшно.
- Козлов, не боись! Не боись, Козлов, я тебя в обиду не дам! Ну что ты высаживаешься с какой-то там ноги? Зачем тебе нога? Да ты и без ноги мужык хоть куда, первый пахарь на селе!
- Вова, ну как я без ноги? Это же моя нога!
- Козлов!!! Твоя нога нужна обществу! С ногой ты враг народа, а без ноги - защитник сирых и убогих!
В сортире заклокотало. Дверь тихо приотворилась; в щели показалось бледное козловское рыльце.
- Пупочкин... если так надо... если действительно так надо... я готов.
- Козлов, ты настоящий друг! - растрогавшийся Пупочкин прижал Козлова к сердцу и расплакался. - Ты чуловек с большой буквы "чу"! Я горжусь твоей дружбой.
В гостиной уже поджидали хозяйки, с пилами и топорами. Глаза их горели, а слюни - капали.
- Ну, посидим напоследок, - сказал Пупочкин, - а то нехорошо так-то, с бухты-барахты.
Манечка издавала пилой предсмертно прекрасные звуки. Малютка занималась в музыкальном училище; ей прочили большое будущее.
- Скажите, Козлов... - осведомилась вдруг Лудмила. - А можно вам обе ноги отпилить? А то припасов-то совсем нетути.
Козлов перепуганно уставился на Пупочкину. Лудоед шикнул на жену, но чуловека Козлова это не успокоило. Он вскочил и забегал по комнате.
- Даибисаноканём! - заорал вдруг чуловек Козлов. - Не дамся! Отойдите все! Прочь, прочь! - забился в угол, замахал кулаками и зарычал.
- Ну, Козлов! - добродушно рассмеялся Пупочкин. - Да ты совсем сбрендил. Теперь мы просто обязаны тебя съесть. Ты же представляешь собою опасность для общества!
- Обязаны! Представляешь! - подгавкнула Манечка и мягко пододвинулась поближе к еде.
Козлов завыл, попытался залезть на стену, но был схвачен железной дланью Лудмилы за пятку. Лудмила стащила обед на пол, сорвала с него белые одежды, обрила, освежевала, разрубила, засунула в мясокрутку, провернула, слепила, обваляла, изжарила и подала на стол.
Вдова Козлова в пустой квартире любовно натачивала изящный топорик с инкрустацией. Звонил лудоед Пупочкин, рассказывал о случившемся, обещал завтра зайти, посидеть. Вдове Козлова очень нужны были деньги на приличные похороны.
За шесть дней до рассвета холодильник завонял и умер. Я вытащил его на улицу и уронил в снег. Он лежал - вы же понимаете, вы знаете уже, - маленький и жалкий, весь в каких-то пятнах и потеках; и его шнур питания изогнулся незаконченным иероглифом "прости". Я хлопал его по бокам, я шептал ему: "Вставай", - я даже зажмурил глаза и принялся ковыряться во внутренностях морозилки, пытаясь вернуть его к жизни, но - вы же знаете, вы понимаете, - это было навсегда.
Я сидел в сугробе, моя левая рука безвольно покоилась на исцарапанном металле. И что же мне было делать дальше? Хорошо бы поверить, что где-то там, в небесах, мой мертвый холодильник сидит на обрывке северного сияния рядом со снежной королевой, смотрит на меня, усмехается, и думает, что это все пройдет, что когда-нибудь я все пойму и сам посмеюсь над своими слезами. Но не было в небе никакого сияния, не было никакой снежной королевы, а был только железный ящик, который внезапно покинула жизнь.
Быть может, если бы он болел, если лежал бы от слабости и просил принести стакан воды - мне было бы проще. Но все произошло так внезапно, нет, скоропостижно, что я не успел ни разу заговорить о том, что кажется сейчас таким важным и таким невысказанным. Да, он перхал громче обычного, и дверца его была дверцей старого холодильника - металлическая летопись непростой и небесцельной жизни. Но когда я спрашивал его поутру - как он сегодня? - он молчал со всегдашней своею усмешкой.
Мой молчаливый собеседник, мороз моей жизни. Что мне снег теперь, что мне зима? Дайте мне тысячу самых страшных зим - я не задрожу и не улыбнусь, и не замечу даже.
Я взял на руки его тело и пошел в черно-белую пустыню, туда, где в голос выла по далекому родственнику метель. На вершине снежной горы я поставил его, и его мертвый взгляд навсегда уставился в черные небеса. Я прижался к нему лбом и произнес несколько ничего незначащих слов. А вместо цветов я возложил на эту странную могилу маленький кусочек льда.
Так он и застыл там памятником самому себе, в самом сердце холода, которому посвятил всю жизнь. И когда я уходил, мне на секунду показалось, что он снова, в последний раз, взрыкнул и загудел.
А впрочем - я знаю в глубине моей души так оно и было.
Бахмут к государственным делам приспособлен не был. Что вы думаете, третий сын в семье!
Однако папеньку зарезал в термах агент враждебной державы. Агента, разумеется, утопили в нужнике без суда и следствия, но дело было сделано.
Старший братец, Легзия, отцарствовал две недели. Потом его задушил ревнивый муж одной обаятельной придворной дамы. Мужа четвертовали, даму заточили в Хмурую башню на хлеб с водою.
Менее старший братец, Гагэкодам, сбежал с цыганкой еще до смерти папеньки. Государственные мужи надеялись, что блудник образумится и вернется к отчему трону, однако тот при всем желании оправдать их ожидания не мог, поскольку лежал в канаве с отрезанной головой. Через пять месяцев государственные мужи сообразили наконец, что бананив нема, и короновали Бахмута.
По восшествии на престол первым делом Бахмут полез в казну, поскольку давно хотел купить себе модный горностаевый колпак. Вместо денег в казне обнаружились лишь жестокое разочарование и тараканы. На горностаевый колпак фондов явно не хватало, разве только на горностаевый презерватив, и то вряд ли.
Неопытный монарх необдуманно рассвирипел и приказал казначея казнить. Тому спешно отрубили голову, но в последующую неделю денег в казне так и не появилось.
"Ага!" - подумал Бахмут, почесывая неоколпаченную маковку, - "Однако, новый казначей нужен!"
В кратчайшие сроки из проверенной среды придворных карьеристов выдвинули кандидата на вакантное место. Ульминас, был благообразен и вор.
Через неделю после назначения Бахмут нагрянул в казну с неожиданной инспекцией. Казна была пуста. Даже тараканов кто-то прибрал к рукам. Верно плохо лежали. Бахмут неуверенно метнул взором молнию в Ульминаса. Ульминас скорчил печальную рожу и предложил повысить налоги, потому что, мол, дебет и кредит... актив-пассив... баланс... бюджет... сальдо... жопопер с подсрячником... дети голодныя... Монарх спешно подмахнул эдикт и позорно бежал с поля брани, тряся тощим задом.
Через неделю денег в казне было сугубо отрицательное количество. Бахмут необдуманно рассвирипел. Сначала хотел было повесить Ульминаса за шею, но передумал и повесил за яйца. Птицам была радость.
Сплоченные ряды чиновничества обеспокоились, но нового кандидата представили безотлагательно. Казаврат был честен и прямолинеен.
Он немедленно вломился в королевский гарем, пал ниц и сказал, что невозможно искоренить дефицит средств без долгой, упорной работы. Представил план действий сроком на три месяца. Бахмут расцеловал своего верного слугу и подмахнул.
...Через три месяца король упал в голодный обморок. В казне денег не было. Жизнь короля спасло лишь введение чрезвычайного положения и налет Черных драгун на продуктовый рынок. Придя в себя, король провел краткое, но энергичное расследование (дыба, каленое железо, выписанный из Таскарского халифата специалист по сексуальному дознанию). Выяснилось, что Казаврат поднял доходы на сорок семь процентов, снизил расходы на четыре процента, но увы - всю прибыль клал себе в карман. Бахмут вздохнул и необдуманно осатанел.
Королевские палачи матерились, требовали сверхурочных и молока за вредность. За три часа Казаврату отпилили всего лишь три пальца и почему-то ухо. Бахмут совсем вздохнул, собственноручно повесил палачей и нанял новых, из пролетариата. Палачи-пролетарии были ражие молодцы. Они искренне любили свою работу. Однако за время исполнения необходимых формальностей (присяга, социальное страхование, ритуальное обрезание и клеймение) Казаврат успел тихо и безоблачно скончаться от потери крови, потому как прижечь его забыли.
Бахмут вспылил, разбил три вазы эпохи Дынь, но в конце концов отошел и объявил конкурс на замещение должности.
В кругах, близких к прошла короткая волна смущения. Из волны, как дядька Черномор, возник юноша прекрасного образа. Следовало бы сравнить его с Афродитой, да первично-половые не позволяют; к тому же при юноше были тридцать три богатыря - штат. Юноша представился Хволемеем и с азартом приступил к работе. В казне зазвенели медяки.
Король обрадовался и немедленно купил в рассрочку вожделенный колпак.
Через полгода торговец горностаевыми колпаками вчинил королю иск, как злостному неплательщику. Торговца тут же кинули в долговую яму, туда же отправились судебные, имевшие касание к делу, но вопрос был задан.
Бахмут пришел к казначею, бряцая железом, и немигающим взором уставился в его честные карие глаза.
- Воруешь, сука? - хрипло спросил самодержец.
- Ворую, - честно отозвался Хволемей.
Бахмут сопел.
- Шестьдесят два процента от доходов и ни динаром больше, - уточнил Хволемей.
Бахмут необдуманно прогневался, но, будучи поражен такой честностью, щепетильностью и жесткой принципиальностью, ограничился уменьшением окладов по ведомству на восемьдесят пять процентов. Ведомство повысило ставку воровства на одинадцать с четвертью и с лихвой компенсировало потери. Бахмут срезал оклады еще на три процента, мимоходом казнив четверых клерков. Ведомство ответило эскалацией рвачества, бумажным водопадом да тремя покушениями на жизнь суверена. Бахмут посадил Хволемея в подвал, на цепь, после чего передал дела его заместителю, еще более честному и кареглазому.
Воровство снизилось на четыре сотых процента. Поступления в казну выросли на двенадцать полустотинок в день. Штат казначейства честно клал Хволемееву долю на счета в Таскарских банках.
Бахмут приказал отпилить Хволемею левую ногу. Отчисления в пользу кормильца немедленно пожирнели. Платежные поручения, отправляемые в Таскарский халифат частными лицами, пестрели циничными метами "Пенсия по инвалидности" и "В фонд вспомоществования одноногим Хволемеям".
Бахмут вздохнул еще раз, собрал штат казначейства на производственное совещание в герметичном помещении и приказал пустить концентрированную серную кислоту. Долго были слышны нечеловеческие вопли, но погибали финансисты с чувством выполненного долга перед родными и близкими.
Должность казначейства приобрела лихорадочную славу опасной, но выгодной службы.
Герой объявился рано утром рядом с королевским нужником. Представился конюхом Мофой и предложил свои услуги.
- Воровать будешь? - грозно вопросил Бахмут.
- Буду, - опечалился Мофа.
- Двадцать процентов или повешу, - отрезал работодатель.
Мофа тащил все восемьдесят и продержался в должности всего два дня. За два дня он положил четыреста тысяч на номерные счета, купил две виллы, конюшню, восемнадцать пивоварен, основал "Корпорацию Развлекательных Напитков Старый Конюх", нанял двести двенадцать человек прислуги и приватизировал помещение казны.
Король попытался озвереть. Это ему не удалось. Он тихо повесил Мофу, сорвал табличку "Sold Out" с дверей дворцового деньгохранилища и приказал конфисковать имущество христопродавца. Конфискованное бесследно расползлось во владение занимавшихся этим благим делом чиновников.
Бахмут заперся в своих покоях, потребовал мешок носовых платков и шесть дней страшно рыдал с завываниями.
На седьмой день Бахмут вышел из добровольного заточения. Придворные были потрясены ледяным выражением его рожи. Король проследовал в штабную комнату, объявил во дворце осадное положение и призвал к себе полковника фехтовальщиков специального назначения. По дворцу поползли слухи, шепотки и козни. Без двух минут полночь отряд спецназовцев в черных плащах вломился в особняк барона Пуппентрулля, захватил самого барона и всех его родственников, после чего испарился в неизвестном направлении. Всю ночь с Пуппентруллем вели воспитательную работу, популярно объясняя, что станется с ним самим и с его близкими в случае малейших нареканий короля относительно отправления бароном новых служебных обязанностей.
На следующий день свеженазначенный казначей с фингалом под глазом и без зубов был представлен ошеломленной публике.
...Коварный барон держался семь месяцев и три дня. После чего сбежал с кассой в восемнадцать миллионов динаров. Бахмут механически отдал приказ о бесчеловечном искоренении пуппентрулльского рода до седьмого колена. На следующий день во дворец поступила международная ястребиная молния:
ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО ЗПТ БЛАГОДАРЮ БЕЗЖАЛОСТНУЮ РАСПРАВУ МОИМИ НЕНАВИСТНЫМИ РОДСТВЕННИКАМИ ЗПТ ОСОБЕННО ЖЕНОЙ ЗПТ ТЕЩЕЙ И ДВОЮРОДНОЙ ПРАБАБУШКОЙ ТЧК ВСЕГДА НЕНАВИДЕЛ ЭТИХ <военная цензура> ВСКЛ ЗА СИМ ОСТАЮСЬ НАВЕКИ ВАШИМ ПОКОРНЫМ СЛУГОЙ ТИРЕ БЫВШИЙ КАЗНАЧЕЙ ЗПТ БЫВШИЙ БАРОН ХОРАС ПУППЕНТРУЛЛЬ
Король высморкался, разрыдался и плаксивым голосом приказал задействовать всю агентуру за рубежом на превращение "ПОКОРНОГО СЛУГИ" в "ПОКОЙНОГО".
Ряды службы внутренней разведки существенно поредели. Полковника спецназа отправили в отставку через изнасилование. На подготовку новой операции ушло два месяца.
Наконец перед светлые очи Бахмута представили нового претендента поневоле. У Васко было двенадцать детей, оттого он был беден и уязвим. Васко был честен, как архангел, и оттого еще более беден и уязвим.
Казначею отрезали уши и поселили в хранилище. Денно и нощно дежурили у его тощего тела два дюжих молодца с дубинами, самострелами и сигнальными свистками. Семья Васко тихонько гнила в глубочайших подземельях. Помощников ему не дали, денег не платили, кормили баландой и ежедневно пиздили нещадно, по методу крокодильчиков в цирке.
Вы мне будете смеяться, но Васко любил свою семью, и даже очень-очень. Он был честный, глупый и добрый горожанин, которые нынче почти все повымерли. Он преданно трудился на благо отечества, даже в созданных ему нечеловеческих условиях. Финансовый механизм заработал, как часы, обильно смазываемый слезами Васкиного семейства.
И тут Бахмут в ужасе обнаружил, что на финансовом ведомстве государство еще только начинается. Законники, вояки, астрологи, алхимики, хироманты, евнухи - все тащили мешками, телегами и т. д. вплоть до караванов с вооруженной охраной. После того, как в казне завелись деньги, нашлось много желающих причаститься манны небесной. Дружественные министерства мигом засыпали несчастного Васко требованиями наличности с многостраничными пояснениями о жесточайшей необходимости пополнить стратегический запас конского навоза и куриной слепоты.
Бахмут затеял реорганизовать весь аппарат по отработанной методике, но выяснилось, что таких феноменально честных людей, как Васко, на все государство имеется еще только три штуки - неграмотный и глуповатый оленевод с крайнего севера, девяностолетний старец, давно отрешившийся от мирского и оканчивающий дни свои в пустыни, да еще деревенский дурачок из пограничного селенья, который только на то и годен был, чтоб стены собственным дерьмом художественно разрисовывать.
Король впал в черную государственную меланхолию и запил горькую. Тем временем Васко вел неравный бой с превосходящими силами противника. Тридцать часов в сутки он разгребал запросы, отделяя зерна от плевел, а нужное - от ненужного. Труд его воистину можно было назвать сизифовым, поскольку даже отведенные на "нужное" фонды чиновники разворовывали с превеликим прилежанием.
Однако их аппетиты не были вполне удовлетворены. Надеясь на перемены к лучшему, иные высокопоставленные жулики скинулись и подкупили Васковых стражей, дабы те прервали земное существование чуда нетутошнего - честного казначея.
В полном отчаянии король отменил все налоги, и приказал своим подданым по первому требованию предоставлять уполномоченным лицам любые товары и услуги.
Добром это кончиться не могло. В тот же день из столицы уехало двадцать семь тысяч человек. На следующий - сбежали все, кто нашел нужным сбежать. Оставшиеся в городе немногочисленные хмурые личности похватали неприятного вида ржавые орудия умерщвления и начали стекаться к королевской резиденции.
Когда король услышал доносящийся из-за стены трубный глас: "Да мы этому уроду ебло порвем!" - он понял, что все кончено.
Он зашел в казну, собрал все накопленное невеликое богатство в кошелек. Насчиталось сто четырнадцать динаров, две полустотинки, бронзовый медальон "За прьиеданнойоу слоуджпу", ржавая шпилька для волос и лесной клоп. С этими ценностями самодержец отправился в Хмурую башню, диким ревом разогнал стражников, вытолкал взашей из камеры под крышей незадачливую любовницу старшего братца. Доел оставшуюся от нее горбушку, вылез на подоконник, и долго орал что-то невнятное простиравшейся перед ним вечерней столице. Тряс тощим кулаком, брызгал слюной и изображал непристойные жесты всеми конечностями.
Затем плюнул в пролетавшего мимо стервятника и бросился вниз.
На заре сорок шестой пятилетки великие Камунистические ученые создали действующую модель машины времени. Вся руководящая верхушка собралась вокруг железного цилиндра с дверцей, долго трясла жирными щечищами и потела. Встал вопрос о наглядном доказании массам существования Светлого Камунистического будущего. Благо, технология - вот она. Вся зубными щетками надраена, дребезжит, как ЗАЗ-2969.
Ну выбрали трех Главных Камунистов и отправили полномочными послами Героического Прошлого в Светлом Будущем. И сидят, ждут. А те все взад не летят и не летят. Ладно, может у них там в будущем прокладка какая оторвалась или гайка отлетела? А таких уже и не делают может, в будущем-то? Собрали еще одну консервную банку, послали еще трех Главных Камунистов.
И так четыреста двенадцать раз на протяжении одинадцати лет.
Уже вся страна пуп надорвала детальки для машинов времени делать, да и Главный Камунист остался последний, а при нем только что два помощника - Главных Камсамолца. Ну что делать-то, не бросать же боевых товарищей в светлом будущем? Оно понятно, что житуха там зашибись, полный вообще окончательно Камунизьмь безо всяких нежелательных элементов, и вареную колбасищу раздают бесплатно в каждом подъезде; но как-то все-таки некрасиво получается. Построили тогда Камунистические ученые супербанку с двойным дублированием резервных систем, чтоб в любой обстановке работала, как СС-20. Обняли Главного Камуниста на прощанье и отправили в светлое будущее. Да, Главных Камсамолцев тоже отправили, в последний момент к выхлопной трубе привязали; а то они в подворотне "Тархун" пили и чуть старт вообще не прозевали.
Ну, Камсамолцы, чего с них взять. Они ж как дети.
И вот, значит, прилетает машина времени "Будущность-414М" в это самое, значит, Будущее. Камсамолцы от трубы отвязались, тут и Главный Камунист вылазит. Сказали они друг другу много хороших товарищеских слов, а потом вокруг осмотрелись... И сказали друг другу еще больше хороших товарищеских слов - потому что, вообще, заведение общепита, специализирующееся на торговле блинами, Светлое Будущее вокруг, безо всяких, это самое, нежелательных элементов. То есть, вообще, невооруженным глазом видно. И колбасой вареной пахнет сладостно. Всюду птички летают, Листа начирикивают - а механические потому что, а композитора с нетрадиционной половой ориентацией Чайковского не начирикивают вовсе, потому что он элемент в Светлом Камунистическом сугубо нежелательный; на горизонте рощица, а в роще дятел стучит. Натурально так, Камунистически стучит. Так что даже Главный Камунист и не удивился, когда из-под земли вдруг шмяк! и вылезает маленькая девонька в форме генерал-майора Камунистической безопасности. С бантиками.
Главные Камсамолцы, те, конечно, удивились, молодые ведь еще, - лысины нет практически, и даже орденами не обросли как следует.
И вот, говорит девонька - генерал-майор - Главному Камунисту тоненьким голоском:
- Здравствуйте, дядинька Атец-Аснаватель Камунизьма, спасиба вам за наше щясливое децтво!
- Что ты, девонька, - смутился Главный Камунист, - какой же я Атец-Аснаватель? Я так, скромный тружыник сорок седьмой пятилетки, перенамолотивший в закрома Роудины на ста чытырнацать процентов сверьхь плана*!
- Эта ниважна, - отвечает девонька, - что вы скромный тружыник; для нас, блаадарных потомков, вы, нашы хероические предки все как бы словно, ну... эта, Атцы-Аснаватили.
Обрадовался тогда Главный Камунист, что его заслуги на поприще потомками эдака вот ценятся. И Камсамолцы тоже обрадовались, так, за компанию.
- А расскажи-ка лучше нам, девонька, - спрашивает Главный Камунист, - как вы тута жывете, в своей светлой будующей?
- Жывем мы п... хорошо жывем, вопщим. Вона тут у нас рощица Комбеза, тута вот птички летают для морального настрою, а вот там Образцово-Показательный Камунистический город стоит. Пыдемте, - говорит, - покажу вам, какая у нас тут жызнь п... замечательная и раскрепощенная, вопщим.
И пошли они как бы к городу, и встают вокруг них здания хрустальные, красивые, идеологически выдержанных форм и расцветок.
- А как жы, девонька, - спрашивает Главный Камунист, - наши старшые эта, соратники? Вроде бы ж они тожы к вам намылились; а обратном и не возвратились вовсе.
- Не извольте беспокоицца, таварисч Атец-Аснаватиль, - отвечает девонька, - тута они все, соратники вашы, исследавают опыт пиридавова будующева с целью всяческого внедрения по возвращении в хероичискае прошлое. Щяс я вас к ним этасамае, приведу, тут-та мы вас всех оптом взад и отправим.
Обрадовался Главный Камунист, что с соратниками его полный олрайт, и принялся любоваться на пейзажи городские.
Привела девонька времяушельцев на Центральную площадь. А там стоит Дом не Дом, Дворец не Дворец, но какое-то Строение Съездов вида просто мозгопомрачительного. Вообще, мрамор, сталь, стекло, алюминий, титан, платина, плексиглас и ДСП под мореную пальму. Из крыши звездочки, серпы и молоты торчат пучками, по стенам барельефы с Атцами-Аснавитилями, в виде горгулий - гримасы капитализма, и портик с колоннами как бы под пшеничный колос. В общем, Главный Камунист и помощники его просто все из себя охорошели.
- Вот, - говорит генерал-майор, - заходите, гости дарагия, там вас вашы сподвижники ждут. А мне пора, на пост мой боевой, потому шта и в светлом будующем враг ни.. разу не дремлет.
Главный Камунист с девонькой попрощался сердечно, взял Главных Камсамолцев за руки и вприпрыжку побежал в Строение Съездов, весь лучась осознанием важности своей Исторической Миссии. А как только вошли они - ворота дворца захлопнулись (дак, с лязгом), из крыши выдвинулась телескопическая труба и начала смердячить зеленым дымом. А из-за домов идеологически выдержанных форм и расцветок сразу повыходили усталые Буржуи в Цилиндрах и с Сигарами.
- Ну, так, - сказал самый Жырный Буржуй, - вроде все, это последний. Убирайте нах## к е##не матери всю эту п##дню, здесь поставим фабрику, здесь плантацию, - тычет пальцем, - и будем друг друга всяко разно эксплуатировать, б##дь**.
Буржуи ручки потерли, Цилиндры в воздух побросали немножко, порадовались, как они всех Камунистов повывели, п##дню снесли и начали спокойно заниматься своими Буржуйскими делами.
Апатамушта вот так вот все Настоящие Камунисты и вымерли - отправились на машинах времени в Светлое Будущее, посмотреть, как оно там. Те же, что остались, вовсе и не Камунисты были, а самые настоящие замаскированные Буржуи. Как только Последний Камунист улетел - сразу напялили Цилиндры, Сигары закурили, учинили самый что ни на есть развратный капитализм, построили крематорий "Светлое Будущее" и давай поджыдать*** путешественников во времени. Ну а маленькая девонька - генерал-майор с бантиками - была у них на зарплате, причем, разумеется, на нищенской.
Вот такая, блядь, грустная история о крахе Камунизьма.
* Т. е., 214% плана выполнил. Это вам не хухром-мухром, стахановщина!
** А вот такие они, Буржуи, грубые и гадостные. Нету у них чувства Прекрасного.
*** Шо, таки еще кому-то комментарий нужен???
Один очень маленький и очень вредненький мальчик по вечерам все просил своего папашу рассказать сказочку. А потом еще одну. Да еще одну. И ведь шустрый такой - из постели все выскакивает, лежать не хочет, к папе на коленки просится. Заебало это несчастного папашу, мягко говоря. И вот однажды, темной-темной ночью (около полуночи), пристал мальчик к папочке в очередной раз: "Расскажи да расскажи!"
Нахмурился отец. "Хорошо", - говорит, - "но будет это самая что ни на есть распоследняя сказочка. Согласен?" "Согласен", - говорит мальчик; хитрая жопа, думал папу обмануть. Взял отец сынульку на колени, обнял его крепко-крепко и шепчет на ухо: "Жил-был однажды один очень очень маленький и вредный мальчик..."
И т. д. "Сказка про белого бычка", а сам сынульку все душит и душит, а сынулька посинел, хрипит, ручками сучит.
А как дошел отец до этих слов самых (за бесконечно большое врема), так мальчику пиздец и пришел. Обрадовался папа, расчленил мальчика, сотворил ему могилку, сплясал на ней джигу, спел комические куплеты и отправился спать спокойным сладким сном - впервые за бесконечно большое время. Finita la comedia.
Надо признать, что в художественной ебле ей не было равных. "But, soft! what light through yonder window breaks?"
Enter Машинька.
Она зевает и хлопает длиннющими ресницами. Губки бантиком. Гнусаво-завывающим голоском, который она считает чрезвычайно сексуальным (вот тут она ошибается):
- Вааася! Я в клуб хачу...
- Ну сходи.
- У меня денег нет.
- Я тебе дам.
- А я одна ни хааачу!
- Вазьми с сабой каво-нить.
- Я с табой хачу.
- Мне там будет скушна.
Дует губки.
- Ну пайдем, а? Там прикольна, там тусня...
- Ну ты же со мной в оперу не ходишь?
- А мне там скушна!
"Санкта симплицитас! Сила дурака - в его непроходимой глупости". Молчу. Не говорить же ей "в опере прикольна, в опере тусня"?
- Ну пашли, а? Ну давай? Ну че ты как не свой?
Зверею.
- Иди ты... в клуб, ладно?
Оскорбляется.
- Ну и ладно. Ну и хуй с тобой! Я с Сашком поеду. А ты сиди здесь как гондон, казел!
Перелистываю страницу. Она бесится и даже не умеет скрыть это как следует. Я тоже не умею.
Звонит.
- Сашооок? Ну чааао, лапа...
- Гвара, шмар.
- Слухай, сонцы, съездь со мной в клуб, а?
- Мру! Кирюк-шмырюк пры вры.
- Кууул! Заедь за мной, да, окей?
- Гур-гур-вур.
- Ну лааадна... Пака, сонцы... Чмоки тебе.
Приезжает Александр Михалыч, распиздяй, урод и моральный разложенец. С ним молчаливая размалеванная мочалка затюканного вида.
- Хай, Васек.
- От хая слышу.
- Ну че, поехали?
- Езжайте, я тут при чем?
Удивляется.
- А ты че, не поедешь?
- Неа.
- А че?
- Ломает.
Это он понимает.
- А-а-а! Эт ниче, эт у тебя с недопою. Эт пройдет.
"Лучше бы ты взял да и прошел..." Утыкаюсь в "Литературку" - за газетой проще спрятаться. Слышу, как Машинька что-то ему шепчет. Пусть.
Exeunt all but me, чтоб их. Чтоб ее. Насвистываю.
В полчетвертого утра приезжает Сашок. На полусогнутых вносит бездыханное тело Машиньки. "It is my lady, O, it is my love!"
- Ну эта... Я пашел. Бай!
- Приятных сновидений.
Ан нет. Тело-то и не бездыханное. Принюхиваюсь. Да, не стоило так мешать. И травкой баловаться тоже не стоило. Ладно. Вообще-то я люблю женщин пьющих и курящих. Укладываю ее баиньки. Она бессознательно хихикает и кличет Леву. Лева так Лева, лишь бы не в печь... "Good night, good night! parting is such sweet sorrow..."
Просыпается, стонет. Выползает на свет. Красива. Даже в жутчайшем похмельи. О этот стан! А бедра эти! Лицо - как полная луна! Тончайшие, изысканные руки! А глаза... "Two of the fairest stars in all heaven, having some business, do entreat her eyes to twinkle in their spheres till they return", - о да. Если посветить в ухо фонариком.
- Привееееты...
- С добрым утром. Пиво в холодильнике.
- Спасииибы...
Журчанье воды. Вшы-вшы зубной щетки. Топ-топ-топ на кухню. Опа, что-то разбила. Ух, как матерится! В такие минуты я почти готов поверить, что она человек. Забулькала. Кой черт она чистила зубы, если все равно пьет пиво? Рыгает. Душевно. Выползает в комнату. О-о-о, нееет, только не это!!!
- Пам-пам, па-па-пам,
Дыц, дыц, ды-ды-дыц!!!
У меня в глазах слезы, наверно.
- Миленькая... родная... Машинька... не нада, а?
- Ну ты чо?
- Ты же вчера целый вечер эту лабуду слушала?..
Кокетливо подбоченивается.
- Я была пьяааная!
Иду за ватой.
- Я-я-я ат тибя ушла!
Я-я-я больши ни с табой!
Я-я-я больши ни твая!
Я-я-я сама по себе!!!
И из динамиков на полдома, с шорохом осыпающейся штукатурки, с мяуканьем звереющих котов, с воем собак и топотаньем разбегающихся тараканов: "Йоу!"
- Хуеу!
- Тьфу, мудак!
Она еще обижается...
- Слухай, мне скушна...
- Почитай что-нибудь. Вон там на той полочке у меня детективчики хорошие. Или давай поговорим?
- О, давай! Слухай, вчира в клубе так прикольна была! Сашок ужрался... ...... .........
"She speaks yet she says nothing..." Поддакиваю. А-ха-ха! Как интересно. Как смешно.
- Марго, иди сюда.
- Пачимууу Маргооо?
- По хую, - "Все равно не объяснить". - Иди сюда.
Подсовываю ей "Love Letter Nr. 3" Котятко.
- Читай.
- "Спросишь, почему я в тот вечер не пришла танц[а]вать..."
- Не мне читай, себе читай.
Читает, морщится.
- Херня какая-та. Ничиво не паняла.
Иду на кухню, ломаю пару ложек, возвращаюсь.
- Чиво ты, а?
Поднимаю руки.
- Все намана. Намана. Я в парядке. Все пучком. Иди, телек смари.
Идет, смотрит. Хотя скорее это телек ее смотрит... Но как ебется, как ебется. Какая самоотдача. Какой артистизм.
Как же я хотел бы хоть раз прочесть в ее глазах слова: "Thy gracious self, which is the god of my idolatry..." Как я хотел бы, чтобы она увидела эти слова в моих глазах... Но их там нет, а если бы и были... Она близорука, не знает английского и ненавидит читать.
"What satisfaction canst thou have to-night?" - спрашиваю я себя. И завтра? Послезавтра? На пять лет вперед? Стоит ли это того?
"My bounty is as boundless as the sea, my love as deep, the more I give to thee, the more I have, for both are infinite". Что я могу дать ей? Что она может дать мне?
О, если б только мог я выключать ее
в моменты те,
когда как кошка и собака влюбленные
пытаемся перетянуть друг друга мы
на сторону свою.
И безнадежны все старанья наши:
мои - увлечь ее бессмысленным заумным бытием,
ее - втянуть меня в безмозглое существование.
О если бы один из нас нажать мог кнопку
и выключить другого
лишь только выйдем друг из друга мы;
чтоб вместе проживать лишь те мгновенья счастья,
что дарят ночи нам -
как безмятежны и довольны были б мы.
- Че эт ты малюешь, а?
Я оборачиваюсь. Она стоит за моей спиной и близоруко щурится на лежащий передо мною лист бумаги. Медленно кладу ручку и встаю с тихим рычаньем.
"Sleep dwell upon thine eyes, peace in thy breast!" Выключить ее оказалось несложно.
В детстве Возопиил Смрахд был сексуально подкованным мальчиком. Он очень любил других детей. А уж как те его любили! только пыль столбом.
Все это закончилось, когда Возопиилу стукнуло четыре годика, три месяца и два дня. Об эту дату ему удалось наконец раскурочить отцовский ящичек с инструментами. Много радости доставили ребенку коловорот, рубанок и привязанная к кушетке бабушка! Но закончилась история нехорошо - добравшись до крестовой отвертки, мальчик сумел открутить себе пуп. После чего задница у него отвалилась. Понаехали сразу всякие пироговы, понаахали, а все ж, говорят, медицина бессильна. Прилепили Возопиилу скотчем искуственную целлулоидную жопу, а настоящую забрали в куншткамеру и формальдегидом залили.
С тех пор маленький Возопиильчик боялся пердеть и ебаться в зад, но в целом приключений на свою задницу принялся искать еще сильнее - и то, что ему теперь до той задницы? Да хоть она лопни вместе со всею куншткамерой; не ебет. И вообще теперь Возопиила ничто и никто не ебло - в целлулоид-то, - а он всех ебал.
Так и прошло его детство, в душевных ебаниях.
А когда детство закончилось, вдруг стал Смрахд юношею. Ну, тут он развернулся... Даже иногда ебаться забывал, потому что очень его радовало такое таинственное превращение в целокупности с целлулоидной задницей.
- Ору - бери, рэбэ, бурею, у-у-у! - орал, бывало, Смрахд.
Все рэбэ его очень боялись, потому что не понимали; притом буря у них ассоциировалась с горечью.
Это у Смрахда от полноты жизни было. А поскольку полнота жизни штука редкая, не у каждого найдется, - если же и найдется, то для внутреннего пользования, - был Смрахд от этого очень одинокий, и даже иногда страдал целыми ночами.
А однажды пришел к Смрахду изморский пришелец Ханаан Драмз* и излил бальзам на истощенную одиночеством жопу юноши.
- Тъцоуй музъдезъд гебезъд бинна ворнетъх анъкълисъх, - говаривал он Смрахду с печалью.
Смрахд не слушал, но задницей (одной из) чуял, что буржуй прав. Это грело душу и подвигало на новые свержения.
- Изумрудный мой конец! - распевал тогда Смрахд тягучими вечерами.
- Смарагдовый! Нефритовый! нефритовый! - поправляли его голые еврейские бляди. - Алмазный! венец! - поправляли другие, особенно Катриона Бестюк.
Какое-то совсем уж бородатое чмо из своего мшивого угла гундосило:
- Властительный колец!
На самом деле конец у Возопиила был целлулоидный. С течением лет целлулоид из жопы распространился по телу и отравил самую суть Смрахда своею хрусткой белизной. Лишь глаза по неясному капризу судьбы оставались ртутными - блесткими, пустыми и страшными.
Смрахд очень завидовал, чисто по-человечески, людям с концами из исключительных двухэнных материалов. Случалось, зайдет в общественный туалет, станет к писсуару, а сам косится ртутно на соседские - оловянные да деревянные. Те прямо сохли от этого на глазах, даже отваливались некоторые. За такую особенность натуры прозывали еще Смрахда Мидасиилом. Тот не обижался, только раскрывал тонкие губы и говорил:
- Кхах! Кхах! - и шевелил ушами.
А потом вдруг кончилась юность и стал Смрахд старый и несчастный. Голые еврейские бляди все ушли с изморским Драмзом; целлулоид в Смрахде растрескался и шелестел при ходьбе, и даже воробьи его больше не уважали, все норовили укусить в пятку. "Idnum airolg tisnart cis", - думал Смрахд с обыкновенною своею умственной живостью.
Недолго маялся старушк. Время выходило и выходило, раз за разом, и некому было подставить времени ножку. Не стоило кидаться костылями. Отмахнуться и насрать не получалось по причине искусственной задницы.
- От цельнокупности все, от цельнокупности, - возопил Возопиил, - а и от целлулоидности! - и отправился в монастырь богомольствовать да сходить с ума для отдохновения.
В монастыре сидел брахман Дхарминюк и щелкал бельмами.
- Ты кто, Борхес? - пораженно спросил его Смрахд.
- Сам ты Борхес! - очень обиделся Дхарминюк и умер.
Так все и было.
* Canaan Drums. Не путать с Джерихо Трупсом.
А чего? Нормально было. Это теперь-то я понимаю, что нормально было. Но раньше казалось, что ужас и кошмар, и где РПК взять - непонятно.
А однажды выхожу на лестницу - там гномики бегают, три штуки. И скрипят противными гномьими голосами:
- Готтентоттен зильберман дих шмаллер шпроттен!
- Вас дас шмах шпрах катастрофирын!
И всякую такую прочую гадость, от которой уши ракушками обрастают. Веселые, а зубы желтые и тупые, сугубо травоядные.
При них битая молью Белоснежка. На шее отвисает гадкими чешуйчатыми складками, как у ящерицы; волосье словно проволока торчит во все стороны, серое, и видно, что колется ужасно. Но рыльце намазано непонятной гадостью, лоснится, поблескивает, даже можно подумать, что все та же Белоснежка, только приболела вот, зачешуилась. Это если на руки не смотреть. Это и не руки вовсе, манипуляторы какие-то, когтищи во, зарезать может.
Почему-то гномиков трое? Понять не могу никак. Я так думаю, что четверых она уже Выебала и Съела, потому что очень уж довольная, да и в брюхе что-то шевелится. Ну ладно, ушли они, гномики со мной напоследок поручкались, а Белоснежка только зубами клацнула - ухо мне отхватила, стерва. Черт с ним, хоть ракушками не зарастет.
Я в оконце посмотрел, не видно ничего, заросло паутиной да плесенью, только шевелится непонятное и дождя струи вроде как. Возвращаюсь к себе - все будто ссохлись! Бегают под столами, скрипят. Я двух в мусорник поймал, понес в Лабораторию показывать. В Лаборатории за столом Ученый сидит, хитрый такой. Борода клочьями, халат белый разной тошностью изгваздан. Говорю - так, мол, и так, ссохлись буквально в одночасье, бегают, шуршат, спать спокойно не дают, да и журнал теперь кто будет делать? Не могу же я его один делать? Тем более непонятно, кто деньги платить будет и откудова они возьмутся, потому как бухгалтер в сейф забрался и всю наличность изгрыз, а какую не сгрыз - ту кассир забрал и норку утеплил, а бухгалтеру откусил хвост и половину ноги. Помогите, помираю! А ну, покажите! - это Ученый говорит. Я мусорник открыл - а Ученый-то скок на стол, юрк в мусорник, сам с левретку размером оказался. Я в мусорник заглядываю, нет никого, только дыра в днище скалится. Утекли, значит.
На улицы выйди страшно. Но не сидеть же тут? В этой Лаборатории и есть-то нечего, одни пробирки да трубки клистирные. Вышел, дрожу весь. Ну, ничего. Не съели. Бегают, глазом стреляют, но пока не набрасываются. Двое на дерево забрались и ебутся. Смотрю! - один с дерева соскочил и брысь в подвал, а у второго уж роды! Поналезло из него малых гномиков - целый батальон, и все уже в пинжаках, с планшетами, очечками некоторые сверкают, а другие прямо на бегу в телефон пищат. Минуты не прошло - уже по щелям в тротуаре рассосались, сидят только, злым глазом высверкивают. Я одного выковырял, на брелок повесил. Сувенир.
И Белоснежки всюду ходят. Тоже уже маленькие, но все же где-то по... пояс мне, я так думаю. Чуть пониже разве. И у каждой на шее с гномьих трусов ожерелье. Иные поплоше - у тех трусов немного, пять, шесть. Молодые все в основном, еще не очень лакировка исцарапалась. Зато уж старые - те просто парусники; которые полегче да покостистее, тех даже ветром иногда сносит. Они тогда трусами гномьими к небоскребам крепятся, гномиков полупереваренных отрыгивают и лепят гнездо навроде осиного. Такая вот блямба, оттуда только нос крючковатый торчит и огрызки еще какие-то. Полчаса если постоять, видно как оттуда белоснежичьи личинки роем вылетают. Тут уж беригись! Налетят если - ужас просто. Гномикам спаситись вообще никаких шансов. Порубают совместно, а трусы по-сестрински поделят, на всех. Потом ползают довольные, усы отращивают, крылышки сбрасывают и брюхо мигом такое вымахивает, что аж поджилки дрожат.
За неделю обнаглели вконец. Заплевали весь город синей дрянью, из темных углов чавкает, а на небоскребах шляпки отросли вроде как поганочные, только размером с площадку для башкетболу - и спорами пыхают. Если в облако попадешь, сразу в асфальт врастаешь, поганечеешь мгновенно и мысли всякие странные в голову лезут - о том, что надобно корешками во все стороны проращиваться, шляпу надобно тож и неплохо бы еще оядовитеть, чтоб гномик как подойдет - сразу на удобрения. Но если быстро действовать, то можно вырваться, только надо сразу водки выпить, а водки много - потому как кому она теперь нужна кроме меня, водка-то эта?
Живу. Тяжело, и не так тяжело, как противно. И то даже противно, что внимания не обращают - ну хоть бы съели или на удобрения для поганок... А так как-то...
Вдруг смотрю - идет! Боже! Откуда, как?.. Такое чудо - среди этого плесневелого нужника?! Нет, сон, наяву не бывает такого. Бывало когда-то, но времена уж не те, окружение насвозь враждебное. Подскочил, схватил за руку - живая, настоящая!!! Бормочу ей о том, что нельзя тут, а она стоит только, улыбается понимающе. Я говорю - пойдемте отсюда! Давайте выберемся, ведь мир-то весь не мог стать таким! Мы найдем хорошее место - единственно правильное - и станем жить там вместе, до гробовой доски! Ведь не место вам тут, среди этой гадости и пошлости, среди этих бесконечных соплей и отвратительных наростов! Пойдемте, пойдемте со мной, отсюда, подальше куда-нибудь. Она смотрит на меня сочувственно, не говорит ничего. Только рукой повела эдак. Я огляделся. А вокруг - мой город. Город, который я так ненавидел, и который так полюбил теперь. И ходят по улицам самые обыкновенные люди, мужчины и женщины, дети и старики, а то еще собачка какая пробежит, или кошечка, вороны летают и голуби. И так все это чудесно и прекрасно, так освещено апрельским солнцем, что от контраста с сумеречной страной поганок, гномов, низких облаков, запаутиневших стекол... я решил, что попал, наконец, в рай. И потерял сознание, успев напоследок лишь понять, что не было никаких гномов, что не было никакого сопливого кошмара - было лишь наваждение, бред разыгравшегося воображения, темные и кривые очки лишенной всякого смысла жизни. И вот - нашелся мой смысл, стоит сейчас рядом со мной, и не бросит, не оставит меня никогда, а что я грохнулся без чувств, так тут бояться и вовсе нечего, откачают, отходят и вернусь я в тот прекрасный и дивный мир, который сейчас гасн...
Пришел в себя тщательно разжеванный, клейкий. Прилеплен к стене небоскреба, невысоко, этаже так на шестом. Где-то внизу шустрят гномики, поверху хмурятся низкие тучи и непрерывно падают с неба облака поганочьих спор. А над ухом у меня ласково и злорадно курлычет моя Белоснежечка, брильянтовое мое видение. Тут выпархивает из гнезда - из меня - стайка личинок и повисает передо мной. И вылезло невесть откуда солнце, осветило дочурок моих, и любуюсь я на их блестящие стрекозиные крылья, на янтарные коготки, на жемчужные клычки... И страшно мне, старому травоядному гному.
В нелегкой жизни каждого высокодуховного и образованного человека неизбежно наступает тот замечательный и судьбоносный момент, когда нестерпимо хочется взять в подрагивающие руки гусиное перо или остро отточенный карандаш, и незамедлительно приступить к священному акту созидания своего opus magnum, несравненного шедевра мировой литературы. Всецело охваченный священным трепетом неофит долго и мучительно витийствует, в неизбывных муках рождая высокие и правильные слова, и наконец, после долгих месяцев упорного труда, трепетно представляет свое прекрасное твеоренье на высший суд придирчивой публики. Придирчивая публика замирает на секунду... и в одночасье безжалостно рушит все потаенные надежды несбывшегося гения.
Пиздюки.
Внезапно выясняется, что все, чему нас так старательно учили на полузабытых уроках русского языка и литературы в средней школе, - в корне неправильно. Хищная орава бесстыжих, жестоких критиков набрасывается на трепещущее тельце новорожденного текста и в одночасье безжалостно рвет его на мелкие истерзанные клочки. Несчастного писателя обвиняют в злостном злоупотреблении эпитетами, подло ругают "гадостным новым стилем", беспощадно указывают на чудовищный избыток сложносочиненных предложений, а равно деепричастных оборотов. Несогласованные падежи, множественные оксюмороны с тавтологиями и прочие мелкие, незначительные помарки проходят практически незамеченными на этом ужасном фоне. Все, что достойный труженик пера считал живой, богатой русской речью и неподражаемо высоким стилем, огульно именуется чуть ли не "детской болезнью левизны". О пошлых сюжетных штампах побледневший страдалец слушать уже никак не может. Пресловутое черно-белое видение мира, идиотский конфликт добра и зла, сюжетные ходы на уровне детсада - все это проходит мимо его затуманенного сознания. Ернически издеваются над выстраданными в страшной муке потусторонне прекрасными именами - так, бесстыдно заявляют, что "Чиланоси Типарицу" звучанием напоминает "Членососы Пидаридзе". Лишь когда поднимается вопрос о том, что бабы, "прыгающие как дикие кошки" с целью изнасилования главного героя, набили уже оскомину, расчехвостенный вскидывается, страдальчески исторгает беззвучный вопль из самых потаенных глубин своего тела, и отбывает в ближайший гошпиталь лечить первый инфаркт.
В гошпитале у будущей звезды много времени. Приходит осознание правоты критиканов. Это тяжело признавать. Но надо. Инфарктник пытается читать собственные тексты месячной давности. И понимает, что это отвратительно. До невозможности.
Долгий этап вдумчивого чтения. Беллетристика, критика - все под нож. Оказывается - все уроды. Все пишут школьно в той или иной мере. Автор становится на путь лаконизма и простоты. До предела. Ничего лишнего! Красоты можно использовать лишь если обойтись без них невозможно. Первооткрыватель садится за работу.
Поиски простоты даже сложнее поисков красивости. Каждый отрубленный слог кровоточит. Муки невыносимы. Наконец искалеченный собственным высоким стандартом писатель ставит последнюю точку.
Потом стирает ее.
Книга закончена
Он не испытывает сомнений. Он знает, что это шедевр. Бронзовый бюст на родине - неотвратим.
Тем больнее весь лай и гам, что поднимается вокруг стостраничной брошюрки. Будто не тощую книжку рвут, но Encyclopaedia Britannica. Оказывается, рубленую речь изобрел не автор. Так говорят. И даже не Сорокин. Кстати, кто такой Сорокин?
Верно пиздюк.
Оказывается, русская литература может обойтись без своего Агота Криштофа. Кто такой Агот Криштоф?
Верно пиздюк.
Оказывается, Агота Криштоф - она; к тому же имеет оправдание! Язык, на котором она писала, не был ей родным. А для русского - да пусть даже и русско-еврейского автора - стыдно иметь лексикон в пятьсот слов. И построение предложения, как у пупсика. "Мама мыла раму". В лучшем случае - "Мама мыла раму мылом".
Без пяти минут нобелиат окончательно переходит с коньяка на валидол. Он держится лишь своей лаконической закалкой. Это почти что Спарта, сотня километров. Но тут к делу подключаются действительно матерые профессионалы. Они как дважды два показывают, что второго смыслового слоя в книжке не найдешь даже с экскаватором. Что поток сознания допустим лишь при наличии сознания; а от воды текст не становится глубоким. Профессионалы утверждают, что остранение выработано на сто процентов. Профессионалы пишут, что недонобелиат вторичен, третичен, четвертичен и сторичен. Да и вообще - он попросту не умеет писать. Его книга беспомощна. Простотой он пытается скрыть свое интеллектуальное убожество.
От профессионалов не скроешь.
Второй инфаркт. Неудивительно.
Нихуя се, да? Спрашываицца - какова хуя им тада нада? Крови, кишковъ свежыхъ? Нате - жрити!
Аднака! - это ведь нехуевая, блядь, идея. Прикованный к больничной койке, ён пережовываит свою пыссанину. И видит адно лишь гавно. Пачыму?! Пачыму?! - задаецца ён вапросам (не зная таво, что до иво этим вапросам задавалися тыщи и тыщи титанив). И ришяет, шта усе дело - в аткровености. "АТКРОВЕНАСТЬ СПАСИОТ МИРЪ" - калякает ён на сваём щыте, выписамшысь испод балныцы. Дасихпор он всихда песал с тстчаниим - этата иво и пагубила нахуй. Он трудилсе над текстам, састовлял слава наилутшем исвасможднах обросов; он нипанимал таво, что луччий спосапъ - не думат аспосапе в пизду!!!
Иво новый штыль суть отчасти овтомотичискае письмо, отчасти паток соснанния, ён лиш самыме мелкеми движэниями напровляит струю, блядь, техста в падобающий талчок. И нивсторану улучщения! Ньет, он стримица ко непрелизаносте. Он супиракын! Он пишыт што видит и славами каторыи первоми прехоят иму в голаву.
Временами он забывается. Но эта быстра прахоет в жопу.
Асвобожденный и амытей нахуй валнами аткровенья, он чуствоет себя проста ахуително, словна и нету запличаме двух енфартов. Новоя книга пишыца за палторы нидели. И вотъ, блядь, ана нахоет сфой путь к тчитатилю.
Будим миласертны. Опустем скандаль, которай разигралси вакруг нищастной книге и иё исчо болии нищаснава в жопу афтора.
Пиздюки! Сверхпиздючеллы!
Фсе фспомнели. Уда-а-афф кречале они, Перагофф. Старо, надаела. И матершшыну, и так называимаю "ниграматнст" и чорти знаит шо ищо. Наброселись все кто мох. Падумать толка - и разврощениэ маладожы, и бизнраствиннасть с бисмысленастью, и антеапществинастть, и... и... Ужасна, ужасна.
Предя дамой ён выпевает четвирт водки, абьидаицца марками и иво находятт в лужы сопстфинай блявотены.
Ваще-та опосля третива инфаркда люде нижывут. Но нашь херой ужо нехуя ничулавек. Яму и два мишка брюкфы похуй.
Это крахъ. Он плачет и рыдает, лезет на стену и пытается задрочить себя до смерти. Он теряет не только надежду, но самого себя. В голове у него все перепуталось САВИРШЕНА нахуй, он впадает то в детство, то в старческий маразм, не видя, впрочем, особой разницы между этими явлениями. Его безжалостно колбасит по всем периодам, прости господи, дфорческой теяттелности; а не писать он ужойм не может.
И ложытся на листы бумаги невозможная лапша. Страдальчик впадает в истерику кажный раз, как пытается прочитать што-либо из написанного. Его два раза забирают в психуюшку и чытыре в вытрезвитель. Изредка он слышыт читательский отклик, доносящийся неведомо откуда. Долгими мартябрьскими вечерами кофейничает с закадычными врагами, литкрит. "Ты не Кафка. Ты даже не Кофка**", - говорят они ему за рюмкой чая.
О пиздуки, о нравы - вот умора!
Он и сам знает, что ни разу не Кофка, но продолжает болботать. Изредка впадая вообще уже в полное муму. Когда даже сны начинают сниться на перешельском языке с подстрочником маштыкс, наступает осознание, что вообще-то это окончательный гададрксн грблджыстец. По этому поводу следует сдаваться властям, энтуструц видалн катудей во имя Койвалинмнена, кушыть еще больше транквилизаторов или жы завязывать с писаниной вжонах***.
В порядке шоковой гомеопатической терапии он печатает разом лошыдиную дозу первосортных хуняй и хенрю. В страхе затыкает ушы ватой, начинает носить непрозрачные очки. Дорогу переходит с тросточкой. Все принимают его за слепца, хотя в действительности он уже прозорливей любого смертного. Но прозорливость не помогает ему увернуться от камаза на очередном пешеходном переходе.
Приходя в себя в больнице, сквозь волны наркоза он слышит голос - не то врача, не то архангела: "Нихуя себе писатель... Полный безмозглый придурок. Читал я, кстати, евойные книжки. Сущая хуйня". Будь у писаки руки - вырвал бы из своего тела все проводки и трубочки, поддерживающие жизнь. Но руки-то ему камазом и почикало.
И все-таки: он лежит, смотрит на белый потолок и думает - как же теперь? Держать ручку в зубах или привязывать карандаш к хую?
Королева в отчаяньи. Глумцы**** в восхищении. Бурные аплодисменты, переходящие в овацию.
Приходится ложыть***** перед собою
бумаги белой тонкий лист,
и выводить багряными чернилами:
"Фэнпис, Трактат о пиздюках".
Но если и на этот раз
забросан буду я гуано свежим -
ну что ж, оставлю ремесло.
Наверно. Может быть. Возможно.
А впрочем - хуй дождетесь.
* чтобы вот
** и не Кифка, и не Куфка, а неведома звевюфка
*** в жопу нахуй
**** и пиздюки тоже
***** (tm)